Между небом и гаражами - Арсен Даллан

Даже в таких роковых событиях наше любопытство не отстанет от нас, пока мы не нарисуем картину досконально. А уж если нарисовали, то грустно, но удовлетворенно вздыхаем и говорим что-то типа: «Да уж, судьба». Вроде как с этим все нам теперь ясно. Можно жить дальше.

Вот и я вместо того, чтобы спросить, сильно ли ему больно сейчас, говорю: «Как это произошло, Ильдар?»

– О, я все прекрасно помню! – Ильдар закрывает глаза и начинает воссоздавать картину. – Я еду на машине чуть быстрее обычного. Но не гоню. Идет снег, холодно. «Незамерзайка» замерзла. – Ильдар усмехается собственному каламбуру. – Стекло испачкалось в дорожной грязи, и было очень плохо видно дорогу. И вот я вхожу в поворот и не замечаю, как выезжаю на встречную полосу. Ночь, машин мало, поэтому не сразу понимаю, что еду по встречке. Вглядываюсь сквозь грязное лобовое стекло в асфальт и вижу разметку, припорошенную снегом. Начинаю сворачивать вправо на свою полосу, но не успеваю. Бах! В лоб въезжает красная «семерка» «Жигулей».

Ильдар морщится, сглатывает и продолжает.

– Грохот, больно. В глазах потемнело, слышу крики, дальше стоны – и тишина. Потом я вдруг оказываюсь метрах в десяти от аварии. Смотрю на все сверху, чуть выше человеческого роста. Самих машин не вижу. Но слышу шипение, потрескивание и какие-то еще остаточные звуки аварии. Медленно, но осознаю, что умер.

– Стоп, стоп, – в нетерпении перебиваю я. – как ты это понимаешь? Как это вообще возможно понять?

Ильдар, поправив подушку на своей койке, приподнимается и устраивается чуть повыше. Видно, что движения причиняют ему боль.

– Это длинный процесс. – Ильдар улыбается и продолжает. – Забавно, конечно, об этом рассказывать. Я ведь не знаю, у всех так или только у меня. Но первая мысль, которая пришла в голову: «Блин, в следующий раз надо бы быть поаккуратнее и заранее купить запасной баллон жидкости».

Мужик на соседней койке, притихший на время рассказа Ильдара, издал странный звук. Слава богу, ртом. После чего ехидно усмехнулся. Мы сделали вид, что не заметили.

Я вспомнил о своем диктофоне, всегда его ношу с собой на случай, если надо ухватить мысль или записать интересную беседу. Как раз такую, что у нас завязалась с Ильдаром. Я достал машинку:

– Ой, погоди, погоди! Я запишу.

– Зачем тебе диктофон, это что – интервью?

– Ну, знаешь, не каждый раз слышишь истории с того света! – тогда я, как мне казалось, мог позволить посмеяться над смертью: я был уверен, что Ильдар обманул рок.

Он продолжает, но еще некоторое время косится на мигающую лампочку:

– Потом понимаю, что точно опоздаю домой: я ж торопился! Зачем – не помню. Но торопился жутко. Расстраиваюсь, вспоминаю, что не продлил страховку. Куча денег коту под хвост. Ругаю «незамерзайку», столько теперь проблем: ремонт, ушибы, опоздания, гаишников три часа ждать. И тут постепенно, как будто сквозь туман, до меня начинает доходить, что следующего раза не будет и что я не просто опоздаю домой, а больше никогда туда не попаду! Что это конец, и что-либо изменить, договориться или исправить у меня нет шансов!

Вдруг при этих словах с соседней кровати донеслось:

– Тоже мне новости! Классика.

Ильдару было тяжело двигаться, поэтому он не пошевелился, но я обернулся:

– Что, простите?

Забулдыга посмотрел на меня как ни в чем не бывало. Лицо его было непробиваемым:

– Ничего, давай дальше.

Он даже не моргнул. Смотрел на меня широко раскрытыми глазами, как будто его комментарии – само собой разумеющееся явление, а мы у него на докладе.

Я хотел было сделать замечание, что подслушивать чужие разговоры неприлично, но в это время зашла медсестра. Хотя, судя по ней, это была скорее медбабушка или медзавхоз: большая, неопрятная, грубая.

– Ну, все нормально? – спросила она с таким вызовом, что даже припадочный вряд ли посмел бы пожаловаться. – Через 10 минут приемный час будет окончен, – она уставилась на меня и ждала реакции.

– Ну 10 минут-то есть? – я не нашел ничего лучше, чем попытаться защищаться.

– Только десять и есть. Я же говорю, что за народ… – она вышла и так хлопнула дверью, что та снова открылась от удара.

– Господи, как тебе тут будет тяжело, Ильдар, сочувствую.

– И не говори.

– Где мы остановились? А, да, ты говорил, о том, как осознал, что уже ничего не исправить.

– Да-да, это был тот самый момент, когда понимаешь, что умер… Это было не похоже на молнию или что-то там еще. Это как окно замерзает, медленно-медленно – и вот уже не видно ничего. Во мне неторопливо крепла мысль, что нельзя откатить время назад, даже на 10 секунд, и повернуть на этом злосчастном шоссе как надо! А вначале так хотелось взять и переиграть, как в шахматах: отыграть ход, чтобы не срубили! Знаешь, на что это еще похоже?

– На что?

– Ты в детстве ронял, например, яблоко на пол? Уронил и тут же поднял. Смотришь на маму. А она говорит строго: «Выкинь». А ты с ней торгуешься: «Мама, ну пожалуйста, оно всего лишь на секундочку же упало!» Канючишь-канючишь, и в итоге мама сдается и говорит: Ладно, ешь, только помой сначала». Так же и здесь. Хотелось сказать: «Я ж только на секундочку заехал на встречку, ну пожалуйста, пустая же дорога была, ну темно же было, я ж трезвый…» И еще миллион доводов, лишь бы позволили дальше жить!

Я киваю: такое чувство мне знакомо. Бывало не раз.

– И вот потихоньку я понимаю, что ничего исправить нельзя, что на этом конец. И в голову начинают лезть мысли о недоделанных делах, о несказанных словах. Валом – прямо как в фильмах. Вспышка за вспышкой, неконтролируемо, – Ильдар руками изображает вспышки, как будто стряхивает воду с пальцев.

– Да херня все это, – сосед таки не выдержал. Все время, пока Ильдар говорил, он кряхтел, сопел, шмыгал носом – всячески показывал свою готовность вступить в разговор. И вот наконец он решился:

– Фигня всё. Каждый раз одно и то же. Уже слушать тошно. Недоделанные дела, планы, большая жизнь – тьфу! Кто вас этому вообще научил, где нахватались? Потом, когда оживаете, ничего не меняется, как жили, так и живёте дальше. Прямо не знаю, сколько раз человек должен помереть, чтобы научился жить.

Теперь уже и Ильдар, превозмогая боль, повернулся к соседу:

– Простите?

– Я говорю, что сколько ни слушаю людей, вернувшихся из комы, все лепечут одно и то же. Такое ощущение, что вы все на один сеанс кино в кинотеатр ходили. Ничего нового.

Я недоумевал:

– Простите, а вы много видели людей, побывавших в коме?

– Достаточно, человек двадцать.

– Откуда?! – у нас с Ильдаром от удивления округлились глаза.

– Я кардиохирург, – объявил пропойца, затем чуть тише добавил:

– Бывший.

– Во как, – вымолвил Ильдар.

С минуту мы сидели в тишине, как будто выдерживали траур. В голове рисовались печальные картины оборванной карьеры: скандалы, запои, сломленный характер, потерянная вера – все пронеслось перед глазами.

Но тут по коридору прошла медсестра, железным басом объявив, что приемный час закончился. «Навещающие – на выход!» – гремел ее приказ.

Я и не думал уходить.

– Давай я спрячусь в туалете в вашей палате, если она зайдет, ты скажи, что я уже ушел.

Ильдар кивнул.

Бывший хирург безразлично почесал щетину на подбородке.

Через хлипкую дверь больничного туалета я слышал, как медсестра, словно надсмотрщик, тяжело дыша, прошлась по палате, погремела медицинскими принадлежностями и вышла в коридор, не догадавшись проверить мое убежище.

Через минуту мы вернулись к разговору.

– Простите, пожалуйста, – обратился я к соседу, – что же еще говорят люди, побывавшие в коме?

Сосед приподнялся на спинку кровати. Он был хмур, как и полагается пьющим, но трезвым людям. Однако вместе с тем его сморщенное лицо не скрывало радости, что он теперь тоже участвует в разговоре. Лежать в больнице без дела – уж шибко тяжко.

– Да много что говорят. Говорят, что жалко им себя становится. Мол, не понимают, за что им такое наказание.

– Жалость? Интересно! Такого я раньше нигде не встречал. Хотя читал несколько описаний клинических смертей.

– Читал… хех, я тебе жизнь рассказываю, не из книжек.

– Да, действительно, – вспоминал Ильдар, – становилось жалко себя и даже обидно, что из-за какой-то мелочи, из-за того, что не поменял жидкость в машине, – все, обнулили!

– Во-во, – поддакивал сосед.

– Мне было обидно, что из-за такого пустяка оборвали такую важную жизнь! Я столько бы еще мог сделать хорошего, полезного! Осчастливить кого-нибудь, мир изменить к лучшему!.. А тут… Из-за такой мелочи… Это как тетрадь выбросить из-за одной помарки… Как яблоню срубить ради одного яблока… Блин, да мне такие дела с рук сходили! А тут паршивая жидкость замерзла, и за это – смерть! Как же обидно было…

– Во-во, а я о чем говорю. Ты не думай, ты не один такой. Все себя жалеют. Все считают, что с ними поступили несправедливо. Как будто кому-то там, – хирург указал пальцем вверх, – вообще есть дело до справедливости.